Встань и иди

Легче всего мне свалить мой алкоголизм на Советскую власть. Мой отец трижды арестовывался за политику. 11 лет он отбыл в ГУЛАГе. Дядя белым офицером дрался в Гражданскую с красными. Отец окончательно вернулся домой в 1957 году, и я, одиннадцатилетний, за рюмкой вина начал слушать его мучитель­ную правду о современной истории России. Трезвым отец молчал. Двенадцатилетним в застолье я гордился комплиментом отцовского товарища, сталинского зэка четырех “призывов”: “Мне нравится, как этот мальчик пьет”.

Я рос со страшным знанием российской трагедии вокруг и в 16 лет писал стихи:

В сердце кровью борцов имена,
Мадригалом свободы помним их смерть,
А в Лубянских подвалах гноят семена –
Изможденных всходов видеть не сметь!
Великая Русь – пригвожденный Христос.
На распятого тела равнины
Опускается савана красный хаос,
И с кремлевских бойниц ликуют раввины…

Я читал их приезжавшему в гости трезвеннику-дяде. Однажды он в одиночку, до последнего патрона отстреливался из пулеметного гнезда на колокольне от наседавших цепей красногвардейцев. Мои стихи с упоением слушал отец, тяжело поникший над фужером с водкой; в первый раз в 1932 году его, студента, взяли за такие же сочиненные им стихи.

Тогда мы беседовали с отцом долгими ночами и пили почти на равных.

“Польза” моего подросткового, юношеского пьянства, что “за политику” я в тюрьму не сел. Потому что, когда я глотал, водка снимала всевозможные оковы, но навсегда поселила страх. То была не бодрящая опаска подпольщика, а беспричинно накатывавшая тревога, беспокойство, от которых в стрессы изнывали нервы.

Я мечтал “пострадать”, о тюрьме, о расстреле в тот “оттепельный” зенит 60-х годов. В открывшихся московских молодежных кафе с такими же вот изуродованными ребятами мы читали за портвейнами свои стихи. Никто из них, из талантливых, тоже не сел в тюрьму, но и не уцелел. Одни ушли сумасшедшими на тот свет. Другие, как я, стали советскими литераторами, жур­налистами. Последний, чего-то стоящий из тех, с кем я стучал кулаками по столикам, умер лет 10 назад, так и не пригубив “перестройки”. Он пил привычное до смерти.

Для того, чтобы за правду сесть, в то время требовалось совершать поступки качественнее пьяного орания стихов. Но я боялся. Боялся не “черного ворона”, камеры-одиночки. А боялся самого себя, своего пульсирующего страха. Я не мог вырваться из концлагеря своего имени, который городил, кольцевал бутылками.

Мой пожилой отец, так сказать, имел право пить в конце своей разбитой жизни. Но какие основания были пьянствовать у меня, когда я был в расцвете сил, идей, молодости? Отец пил и мне наливал? Но я и сам должен был отвечать за себя, чтобы не скатиться в алкоголизм, Ведь сумел же я взять на себя огромную ответственность, женившись в 21 год. А вскоре и пустил на свет моего первого сына, при том, что я работал, а вечерами учился в институте. Советская власть мою душу тиранила? Ну, так тем более – не пей много, мобилизуйся, постарайся эту власть изменить или свергнуть.

В 27 лет из пьянства я перешагнул в алкоголизм.

Был чудесный проблеск в мои 25. Что-то вроде методики Общества Анонимных Алкоголиков мы однажды нащупали с приятелем, таким же пьяницей и тайным антикоммунистом. Нас угостил золотодобытчик из Магадана. С ним, отпускным в Москве, устал пить мой двоюродный брат. Привез его, увешанного сумками с вином, ко мне. Они удалились, выдержав до полуночи. Мы с приятелем пили до утра. Мы отравились до рвоты желчью и твердо решили, что бросаем пить и переходим к трезвой, плодотворной борьбе за свободу нашей Родины.

Мы договорились, что знать о зароке должны только мы с соратником, анонимно. Три месяца не брали в рот спиртного. Я просто знал, что он в этот миг, этот день не пьет, хотя ему хочется, как и мне. Он, мы были моей, нашей Высшей Силой. Ведь нас было двое, а это помощнее одного. Я не пил оттого, что не имел духовного права пить, предать наш союз, моего товарища.

Друзья удивлялись и выспрашивали, но мы отодвигали стаканы. Он помогал мне фактом своего трезвого существования, и я тем же ему. Наша ошибка была в том, что после “решительной” пьянки мы ни разу не собрались вдвоем наедине и не поговорили о своих новых ощущениях. Первый месяц я был среди окружающих героем, потом – “белой вороной”. На меня перестали “радоваться”, питать мой духовный прорыв. Жизнь снова стала пресна.

Лет в 38 я имел биографию с занимательными подробностями. Нарколог из МВД, вызвавший меня в отделение милиции среди других алкоголиков-наркоманов микрорайона, чьи медкарты были отмечены красной полосой, глянув в мое “дело”, сказал едва ли не с уважением: “Да вы четырежды были на стационарном психиатрическом лечении!”

К сорока двум годам я побывал в тех палестинах уже раз 5-6; в наркологической больнице, в отделении для самоубийц Института Склифосовского и раза три в сумасшедшем доме. Спросите, сколько раз у меня была та или иная форма “белой горячки”, “белки”, я точно тоже не отвечу.

За мной дымились руины двух семей, в которых с грустью и обидой думали о пьяном отце мои сыновья. Я удерживался в том или ином штате редакций не больше двух-трех лет.

“Ты живешь, чтобы пить”, – сказала мне вторая жена.

Это было правдой. Но я хотел жить в семье, окруженным родными, хотя бы потому, что наедине страх расправлялся со мной сурово. В запоях я попадал в мою пустую коммунальную комнатуху, где у одинокой соседки жила громадная немецкая овчарка с рефлексами, явно поврежденными на алкоголиков. Прежний хозяин ее пил, и собаку-то, видимо, бил. Однажды овчарка бросилась мне на горло из темноты коридора. Я едва успел отбиться рукой, и она вырвала клок тела из моего бедра.

В галлюцинациях ночью здесь ко мне обычно приходили два палача. Они, с белыми лицами, тусклыми глазами, склонялись над моей кроватью и неторопливо переговаривались о способах моего убийства. Я вскакивал, бежал по длинному коммунальному коридору. Я врывался в комнату соседки так, что овчарка пятилась. Потом отсиживался в туалете.

Нет, я боролся с моим алкоголизмом, как мог. Однажды, на “торпеде”, я не пил месяцев 8, а после зашивки “эсперали” – 2 года. Но что это были за воздержания! К концу этих сроков мелочными придирками, неврастенией я замучивал семью так, что жена готова была сказать: “Лучше бы ты пил!”

Да, тогда, по терминологии АА, я вел угрюмо-трезвый образ жизни. Я расплачивался за бездарную идею, что страх гибели от медпрепарата или от “кодировки” может победить мой изна­чальный алкогольный страх.

Я не знал тогда феноменальной истины АА: “Мы не плохие люди, которые хотят стать хорошими, а больные – желающие вы­здороветь”. Поэтому, располагая дружбой священника одного из православных храмов, обращаясь к нему в несчастьях, бросить пить мне все-таки не удавалось. А дело в том, что для древнейшего института церкви пьянство – такой же грех, как воровство. Понятие “алкоголизм”, появившееся в XX веке, в церкви не рассматривается и не используется. Для Анонимных же Алкоголиков алкоголизм – только болезнь, без каких бы то ни было морально оценочных категорий.

Издержки моей болезни в том, что пьянея, я совершаю аморальные, безнравственные поступки. Но ведь я, жиз­нерадостный, приветливый Володя, родившийся после войны у стадиона “Динамо”, всегда пью только одну, первую рюмку или стакан. Потом пил мой алкоголизм, мой страх, жадно хлебала нелюдь с моим именем и внешностью. Как это в народе говорят: “Не он плачет – водка плачет”.

Я – алкоголик, а не пьяница. Осуждение меня, социально-общественная борьба со мной, любое насилие еще больше меня покорежат, углубив мой душевный и психический страх. Я могу доверяться только Высшему, Богу. Лишь он может застраховать мое бессилие перед алкоголем, мой алкоголизм. Я алкоголик, а не подонок, мне нужно от болезни, такой же, как язва, лечиться. А если не хочу, и то не презрения я заслуживаю, а сожаления.

Отзвуки таких мыслей, ощущений смутно бродили и раздражали меня. Я почти знал, что мне надо, но я не знал, как надо. Все это привычно загнало меня в тупик 6 лет назад – в мой последний запой.

После моего второго развода я одиноко жил в двухкомнатной квартире. Я снова был без работы, на улице стыла зима. На склоне этого запоя мои палачи ночью пришли уже командой. Я услышал их в коридоре и решил, что на этот раз убежать некуда. Я захлопнул комнатную дверь и баррикадой бросил на нее тахту. Потом выломал окно. Я решился прыгать со своего четвертого этажа вниз… В последнюю секунду дверь позади отползла. В проеме я увидел человеческое лицо. Это была подруга, совершенно случайно пришедшая в этот вечер и спавшая в другой комнате. Теперь я твердо знаю, что случайность – язык Бога.

Опомнившись, я с ужасом вспомнил событие 25-летней давности. Было мое легкое подпитие, Центральный Парк культуры столицы и цыганка-гадалка, неожиданно сказавшая: “Ты умрешь в 42 года…”

Ее пророчество едва-едва не сбылось! Как раз месяц назад тогда было мое 42-летие.

В то утро я впервые в жизни встал на колени при молитве. “Господи! – закричал я. – Господи, спаси меня! Я не знаю, как мне бросить пить, но спаси меня!”

Через месяц я случайно увидел по телевидению адрес первой зарегистрированной в СССР группы Анонимных Алкоголиков “Московские Начинающие”. Не то, чтобы пошел, побежал туда.

Это были первые месяцы русского АА. Мы скрупулезно высчитывали дни, редкие месяцы своей трезвости. У нас тогда не было литературы АА, издававшейся на родине этого Товарищества в США, мы не думали о психотерапевтической, психоана­литической стороне этого дела. Но как русские алкаши мы нутром знали главное: помощь ближнему, а это был высший, последний шаг АА – Программы “12 Шагов”. Первых двух годов моей трезвости я достиг только благодаря своей работе с беспросветной московской пьянью, моему вкладу в наше общее дело.

Мы шли в ЛТП для ранее судимых за уголовщину еженедельно проводить собрание АА. Мы сидели за столом вперемежку: фраера и блатные, у них был свой закон. Но нечто большее, чем законы, придуманные уголовными и советскими паханами, сродняло нас у камелька собрания – наша боль алкоголизма. Прежде всего мы были братья в своей беде. Нам было плевать на то, кто как до общего края дошел: замки ли в магазинах ломал, книжки ли писал. Всем нам требовалось лишь одно – выжить, протрезвев, а значит, быть вместе.

Мы шли в женское ЛТП, организовывать группу АА. Я видел в зале красивых женщин. Да, красивых стараются споить. Я валялся с такими же вот на грязных, заплеванных простынях. Но было это в совсем другое время, совсем в ином измерении.

Мы рассказывали об АА в одной из московских наркобольниц. На перекуре ко мне подошел парень с самой пропитой здесь рожей, улыбнулся и прохрипел: “Я понял, почему вы – Анонимные Алкоголики. Пьете втихаря”.

Он именно улыбнулся, а потом мы смеялись от души. Такое не принято в пивной. Там мы шутим и качаем права совсем на других нотах. В общем, мы шли. Если раньше я думал: как бы соломки подстелить да лечь, то теперь – вставал при любой погоде. Я был уже не алконавтом с кличкой, а пехотинцем Армии АА, идущей в духовную атаку сегодня в 150 странах мира. “Встань и иди”, – этими словами Христос исцелял больного.

Нынче больше шести лет, как не пью. И что же – не тянет? На биологическом уровне алкоголизм неизлечим и пожизнен. Знаем, пригубляли парни за океаном и после 20 лет трезвости. Потом быстро умирали, если снова не завязывали. Но в АА я нашел выход, как мне неплохо жить с моей болезнью.

Я хорошо изучил своего змея Алкоголизма, дремлющего будто бы в паутинном углу логова. Время от времени он открывает свой огненно-зеленый зрак? “Ты еще на духовном атасе, алкоголик?” Особенно одинокими ночами я чувствую сладкое, завораживающее дыхание змея. Я нахожу в подземельях моего сознания и души его зияющую точку и не отвожу луча своего взгляда: “Я бессилен перед тобой, паскуда. Но этой ночью в этой пустой квартире я перед тобой по-прежнему не один”. Я вслушиваюсь в шелест небесных знамен, я молюсь Богу.

Ну, а днем в крайности всегда есть, кому по телефону пожаловаться: “Опять пристает…” Впрочем, здесь слова не главное. Достаточно, что слушающий тебя человек из АА. А там, глядишь, вечер – наши собрания.

Еще бывают сны, в которых я снова пьян. После ночных наворотов я заметил, что полезно опомниться с такой, например, поговоркой: “Сегодня у меня две новости: одна плохая, другая – хорошая. Начну с плохой: я алкоголик. Хорошая: я трезвый”.

Нет, жить, причем весело, можно. Да и все реже прикалывается гад подколодный-то. До трезвости в АА я все время смотрел как бы одну длиннющую серию черно-белого фильма. Теперь видео жизни бойко крутит цветную многосерийную кассету.

Дата рождения моего первого сына совпала с первым днем моей трезвой биографии. Забудусь и скажу сыну: “Твой день рождения”. Он меня поправляет: “Нет, папа, этот день рождения – наш”.