Я живу

“Наше поколение будет жить при коммунизме” – с раннего детства я с превеликой гордостью мысленно и вслух повторяла эти слова, млея от невыразимой истомы: это я, и БУДУ ЖИТЬ при коммунизме! И ни мне, ни моим сверстникам, ни более старшим, “умудренным жизнью” товарищам, не приходил в голову сам собой напрашивающийся вопрос: если мы будем жить при коммунизме, то сегодня, сейчас, что мы делаем – “не живем”? Существуем, “приготавливаясь к жизни”? Спим, спящие едим, пьем, размножаемся, толкаемся в суете и давке, на какое-то время просыпаемся, в раздражении оглядываемся вокруг изумленными глазами, даем сдачи тому, кто первым попался под руку, и снова беспокойно засыпаем в призрачной надежде когда-нибудь проснуться в “настоящую” жизнь? Но когда? Когда наш большой корабль, плывущий под парусами идеи марксизма-ленинизма, причалит к берегу рая земного? Но вот он, этот корабль, разбился о рифы, и что же?…

Меня воспитывали до безобразия (более точного слова не подберу) порядочные родители, у которых был один ответ на все каверзные вопросы, касающиеся как смысла жизни, так и выбора способа ее проживания: “Работать надо – и тогда всё будет”. Что именно “будет”, они не уточняли, но я и сама видела, что имеют “честные, трудолюбивые и принципиальные”: бесконечное, одно на другое наплывающее ожидание: пятнадцать лет в очереди на двухкомнатную “Хрущевку”, два года в очереди на полированный шкаф “Хельга”, час в очереди за колбасой, и только проездной билет на трамвай сегодня и сейчас, не отходя от кассы.

Я явственно ощущала в жизни своих родителей и большинства окружающих меня людей какую-то неполноту, ущербность, но объясняла ее убожеством устремлений, пресловутым “вещизмом”, мещанской привязанностью к бытовым символам реальности их собственного существования в жизни: я имею, значит, я – существую. “Я пойду другим путем!” – уверенно говорила я сама себе и каждую свободную от “подготовки к жизни” минуту отдавалась мечтам о светлом будущем, в центре которого воссияет прекрасная ЛЮБОВЬ.

Я не считала себя пустой мечтательницей: не ждала заморских принцев на сияющих лаком “кадиллаках”, не покушалась в своих мечтах на отпрысков состоятельных партийных работников, не чаяла уловить в свои сети какую-нибудь эстрадную или киношную “звездочку” и разделить с ней тяжесть ее славы. Я рисовала в своем воображении простого советского парня, веселого, доброго, общительного, умеющего стойко переносить трудности жизни и с надеждой смотреть в светлое будущее, которое “не за горами”. У меня не было особенных претензий к его внешности, мне важно было одно: он будет понимать меня и любить, он готов будет ради меня отдать свою жизнь, совершив массу разнообразных подвигов во имя торжества нашей любви.

Я не сидела в ожидании избранника, сложа руки: добросовестно училась в школе, институте. Занималась спортом – развивала себя физически. Развивала себя “духовно” – ходила в музеи, на выставки, в театры, порой через силу заставляя себя преодолевать нежелание тащиться на мероприятие, не доставляющее мне никакого удовольствия.

Я нарисовала в своем воображении образ женщины, достойной великой ЛЮБВИ, и что есть силы старалась впихнуть саму себя в этот образ, испытывая постоянное раздражение от того, что мне это никак не удается. “Я слишком требовательна к самой себе”, – говорила я себе в осуждение и еще больше раздражалась на саму себя.

Я видела все свои достоинства и гордилась ими, зная, что многие женщины только мечтают иметь такие же, как у меня, внешность, интеллект, работоспособность и целеустремленность, но внимание свое я концентрировала на своих недостатках, несовершенствах, всё время находилась в состоянии борьбы с самой собой, со своей внутренней “пятой колонной”. Если я замечала в другом человеке какое-нибудь “положительное” качество, которым я еще не обладала, мне казалось, что этот человек смотрит на меня свысока, с тщательно скрываемым презрением, считая меня “недостойной”, и я старалась не общаться с людьми, хоть в чем-то лучше меня. Я все больше и больше заворачивалась в свое одиночество, с трудом переносила “общение” на работе и почти никуда не ходила по вечерам.

Чтобы вернуть себя в прежнее состояние ожидания, я выпивала три-четыре-пять рюмочек коньячку и начинала чувствовать такую любовь к себе, такую уверенность в своей красоте, неординарности натуры, душевной щедрости, что едва-едва сдерживала себя, чтобы не помчаться, сломя голову, куда-нибудь на люди. Я громко включала музыку, танцевала сама с собой, разговаривала со своим отражением в зеркале, или, сидя в кресле, разыгрывала в своем воображении сцены объяснения мне в любви, и мое сердце переполнял восторг, который сменялся легкой грустью, я кого-то сурово отчитывала, гневалась, я топтала кого-то ногами, торжествуя победу, меня унижали, я жестоко страдала, а потом великодушно прощала своих мучителей, делилась с ними последней коркой хлеба и последней каплей крови…

Только когда алкоголь попадал мне в кровь, я оказывалась в состоянии сбросить с себя стальные оковы ожидания жизни и начать жить (пусть и в воображаемом мире!) полноценной эмоциональной жизнью, не стесняясь и не тая, не пряча от себя самой ни “высоких”, ни “низменных” чувств. Но я так тщательно скрывала свои вечерние “пиршества духа” от всех окружающих, что по утрам, разглядывая в зеркале свои покрасневшие и не выспавшиеся глаза, читала в них искренне-недоуменный вопрос: с чего бы это на душе так муторно, словно я украла вчера что-то или напилась до состояния нестояния и валялась под дверью на лестничной площадке? Ведь всё в порядке? Ведь вчера ничего такого не было? Ну, пропустила рюмочку, так и что? Чтобы не лицемерить перед окружающими и потом не стыдиться перед самой собой за свое лицемерие, я пыталась обмануть себя, пыталась уверить себя в том, что “вчера ничего не было”, и чаще всего мне это удавалось – двоемыслие, ставшее нормой бытия всего общества, успешно работало и в отдельном его члене – во мне.

И всё же я боялась, что покрасневшие глаза и слегка дрожащие руки наведут окружающих на “нехорошие” мысли обо мне, мысли, порочащие мою честь, унижающие мое достоинство. Я старалась не поднимать глаз, бурчала что-то раздраженное в ответ на обращенные ко мне вопросы, а после работы стремглав бежала к себе домой. Я отгораживалась от всего мира “железным занавесом” и готова была дать решительный отпор всем, кто сделает хоть малейшую попытку заглянуть за него.

Свой тридцатилетний юбилей я отмечала очень скромно – с отцом и матерью в двухкомнатной “хрущебе”. Уже три года я жила отдельно от них, в своей собственной квартире, и навещала родителей редко, только в случае крайней необходимости.

Я осталась ночевать, и меня положили спать в “зале”, на диване. Мы выпили на троих какую-то несчастную бутылку, сухого вина, и алкоголь, попавший в кровь, настойчиво требовал от меня “добавить еще”, но я понимала, что родители не одобрят даже намеков на “продолжение”. Подстегиваемая всё нараставшим желанием выпить, я все больше и больше злилась на своих родителей, на их ограниченность, мелочность, тупость, вспоминая и обсасывая в памяти все нанесенные мне ими обиды, пока злоба не переросла в самую настоящую ненависть. Чувствуя, что я больше не в состоянии сдерживать себя, я разревелась от злости на саму себя.

В “зале” вспыхнул свет, я подняла голову и увидела отца, стоящего в одних “семейных” трусах. “Ну, что рыдаешь? – спросил он, и я услышала в его голосе такую же, как и во мне, ненависть. – Честь свою девичью потеряла?!” Я тупо смотрела на отца, не понимая, о чём он меня спрашивает, но постепенно смысл его слов дошел до меня, дошла и вся нелепость представлений отца об этом мире, в котором тридцатилетняя баба может лить слёзы по только что утраченной невинности. “Ты с ума сошел? – закричала я, вскочила с постели и стала лихорадочно одеваться, сознавая, что мне плывет сам в руки прекрасный повод убраться к себе домой и там наконец-то выпить. – Совсем мозги набекрень съехали? Очнись, вспомни, в каком веке живешь!”.

Появившаяся надежда на скорую выпивку облегчила мне душу и придала сил. Я веселилась от души, пересказывая таксисту – славному мужчинке моего примерно возраста, – о вечере, проведенном в стенах родительского дома. Утром, едва разлепив тяжелые от похмелья веки, я обнаружила этого таксиста в своей постели и застонала от отвращения к самой себе: вместо большой, светлой и чистой Любви я снова, в который раз, вынуждена довольствоваться какими-то грязными ее объедками? Стараясь не смотреть таксисту в глаза, я выпроводила его из дома, и, чтобы забыть о том, что он вообще существует в природе, снова напилась.

С тех пор прошло десять лет, семь из которых я пила, скатываясь всё ниже и ниже, кочуя из одной чужой, порой случайной постели в другую, в некоторых задерживаясь на какой-то срок, чтобы, как мне казалось, успокоиться, обрести внутреннее равновесие и начать жить сначала. Но в том-то и заключался весь ужас моего положения, что я не знала, где находится дверь в это “начало”, как она открывается и существует ли вообще? Я умела жить ненавистью и презрением к прошлому, к своему прошлому, к прошлому моих родителей и всей моей страны, я умела жить в мечтах о будущем, о том моменте, когда оно, будущее, наконец- то грянет, наконец-то станет настоящим, но я совершенно не была восприимчива к жизни сегодня, сейчас. Жизнь шла, шли ее минуты, часы, дни, которые складывались в месяцы и годы, но я не чувствовала их биения во мне, течения, находясь под гипнозом либо прошлых событий, либо предполагаемых событий в будущем.

Связующего звена между прошлым и будущем – настоящего – не было. Только когда я напивалась, моя сегодняшняя жизнь наполнялась каким-то, пусть и паскудным на фоне прекрасных мечтаний, но всё же содержанием, всё же подобием реальной жизни, но эта реальность, став назавтра прошлым, виделась такой чудовищно грязной, что жить не хотелось. Приходилось напиваться снова, чтобы забыть, забыться и ничего вокруг себя не видеть, не анализировать, не сопоставлять. Я боялась смерти, но всё чаще и чаще приходила к выводу, что только в смерти можно спрятаться от ужаса жизни.

Я не верила в Бога и не умела молиться, но зачем-то где-то украла и принесла домой, в свою превратившуюся в берлогу квартиру, пластинку с записью русской церковной музыки в исполнении Архиповой и мужского хора. На старом проигрывателе, за который никто и бутылки не давал, я “крутила” эту пластинку и днем, и ночью, чаще ночью, когда я оставалась в квартире одна. (Бабка-соседка снизу от страху съехала, обменявшись с кем-то квартирой. Ей по ночам чудилось, что ее отпевают в церкви).

Бог, видимо, услышал эти молитвы. Третий год мне удается оставаться трезвой, опираясь на очень простой принцип: “Я не пью СЕГОДНЯ”. Я учусь с помощью Программы “12-ти Шагов” Анонимных Алкоголиков проживать один единственный день – сегодня – так, чтобы у меня не возникало потребности выпить, так, чтобы радость и горе, покой и веселье, чтобы вся много­образная гамма чувств, отпущенная человеку природой, свободно жила во мне так же естественно, как в раннем детстве. Я по капле выдавливаю из себя желание помечтать о карикатурном, уродском, мной же самой надуманном, “идеальном” завтра, которое нависало над моим сознанием, как суровый цензор, определяющий, какие из моих нормальных, естественных чувств надо “изжить”, чтобы получить пропуск в будущее, а какие “развить”, как раковые опухоли. День за днем я привожу себя в человеческий вид, я распрямляюсь, начинаю видеть то, чего раньше либо не замечала, либо не понимала, и потому боялась.

Я поняла, например, что ненависть, которой я жила и дышала раньше, заключена не в окружающих людях, не в общественно- политическом строе, не в тех или иных “подлых” или “праведных” правителях, а во мне самой. Ненависть – это состояние моей больной, искореженной души, подвергнувшей себя экзекуции в угоду пустым мечтаниям и ищущей виноватых в том, что она напрасно сама себя искорежила, что ей так теперь больно, что жить не хочется. Ненависть ищет поводы, чтобы излиться, чтобы наполнить собой весь окружающий мир, и всегда эти поводы находит. Но стоит ей добиться своего, стоит уничтожить то, что она, ненависть, ненавидит, как она с новой силой набрасывается на что-то другое, мимо чего раньше проходила спокойно.

Я знаю, что больную ненавистью душу можно исцелить, наполнить любовью и добром, я знаю также, что раньше за любовь я принимала нечто, не имеющее никакого отношения к любви: удовлетворенное тщеславие (мужик попался высокий, красивый, с чувством юмора – не стыдно на люди с ним показаться), удовлетворенную алчность (чем больше денег, тем краше любовь), удовлетворенную гордыню (как я скажу, так он и сделает), удовлетворенные “сексуальные потребности” (раньше это называлось “похотью”). Сумму всех этих сомнительных с точки зрения нравственности удовлетворений, я, не умея быть честной с самой собой, и называла любовью с большой буквы, в угоду ей ломала себя, корежила, а чтобы не сознавать, что на самом деле творю, пила, уверяя себя, что “все пьют”, что “время такое” – без пьянки не проживешь.

Только когда я протрезвела, только когда немного разогнулась, то увидела, что и пьют “не все”, и что в грязи не все валяются, и ненавистью заражены тоже не все, да и время у нас, на дворе, ничем не хуже и ничем не лучше того, что было раньше или будет потом. Оно прекрасно только потому, что оно наше, потому, что оно настоящее, и потому, что другого не дано.

Иногда на меня нападает страх: вот я учусь, учусь, учусь новой жизни, жизни в настоящем, а может, я опять не живу, а только стремлюсь к жизни, опять снова и снова откладывая жизнь на потом? Где критерий бытия и небытия, как получить уверенность в том, что я существую в настоящем? И я себе отвечаю: я сегодня трезвая, у меня и мысли не возникает о том, что надо бы выпить, значит, Я ЖИВУ!