Здравствуйте, меня зовут Никита. СТИХ 10-й

Здравствуйте, меня зовут Никита, я алкоголик.

По правилам Анонимных Алкоголиков я должен говорить только о себе, но думаю, что я их не нарушу, если расскажу о той, которая умерла.

В Большой книге АА говорится: “Не излечиваются только те люди, которые не могут усвоить и поддерживать образ жизни, требующий неумолимой честности”.

Мой опыт подтверждает, что неумолимая честность с самим собой является, возможно, самым трудным, но абсолютно необходимым условием, без которого попытка стать другим человеком обречена на неудачу. Прежде чем это понять, я пытался быть честным с другими людьми, а в отношениях с собой проводить как бы политику зачета и погашения долгов, но этого было недостаточно. Неумолимая честность тяжела тем, что она превращается в род нравственной бессонницы или бессонной рефлексии, когда от себя самого нельзя укрыться нигде и ни на какое время.

Ту, которая умерла, я несколько раз приводил с собой, когда она была трезва, на собрания АА. Я видел, что ей там нравилось, что она сердцем чувствовала там свой дом, и в его устройстве ничего ей не нужно было объяснять. Доброты ей тоже было не занимать: я не встречал другого человека с такой огромной потребностью утешать и с таким неизрасходованным, не­востребованным запасом доброты. Она также не была ленива: неподъемная огромность труда, конечно, пугала ее, как всякого человека, но не останавливала.

Но, к сожалению, для того, чтобы стать другим человеком, упорства мало, тут еще необходима неумолимая честность, а этого качества у нее не было. Она врала всегда, всегда делала это, как бы извиняясь и в то же время вполне искренне, до такой степени запутываясь во лжи самой себе, что граница между сном и явью о себе для нее уже была неразличима. Таким образом, она была обречена, и с некоторых пор я это чувствовал. Я знал, в каком ящике она прячет по утрам недопитую бутылку, я знал, что она подворовывает в запое, но эти виды внешней лжи были исправимы и извинительны. Хуже было то что она лгала самой себе, утешая себя, будто бы у нее еще есть какая-то надежда. Ибо хорошо утешать других, но только не себя.

Она была алкоголичкой, как и я, но, как это часто бывает у женщин, недуг алкоголизма был со всей очевидностью написан на ее сморщившемся лице девочки-старушки, и он прогрессировал с невероятной, ужасающей быстротой. Мы с ней сидели тогда в одном кабинете. Однажды утром я пришел и увидел, что она спит в кресле, обняв плюшевого медведя. Мне стало ее жалко до слез, потому что больше у нее, наверное, действительно никого не было, но я не знал, что делать. Потом я услышал странный звук и догадался, что она мочится под себя, не просыпаясь. Тогда я вышел из комнаты, а когда вернулся через четверть часа, то не увидел лужицы под креслом и не почувствовал запаха мочи, а только спирта. Только плюшевый медведь теперь сидел на столе: она забыла снова взять его на руки, потому что ложь всегда несовершенна.

Я всегда буду ненавидеть себя за то, что отпустил ее в другой город. Сама она не раз хлопотала, вовлекая в это кучу народу, о транспортировке меня из чужих городов, из сорванных коман­дировок, знакомым маршрутом в наркологическую больницу, но меня это не насторожило. Во время одной из последних встреч она сказала, что хочет креститься, просила совета и помощи, я ей обещал. Еще она спросила, можно ли ей поехать в командировку. Ее радостный вид обманул меня, я позволил ему себя обмануть, я умыл руки.

Умом я понимаю, что я был бессилен что-либо сделать. Я не мог внушить ей неумолимую честность, которой в то время и у меня самого еще в достаточной мере не было. Но ощущение вины не проходит, и, наверное, оно справедливо. Она запила в чужом городе и попала в больницу, были оттуда сумасшедшие с кавказским акцентом звонки с просьбой привезти из Москвы искусственную почку, но это было по многим причинам невозможно, да и никто не думал в тот момент, что она может умереть. А потом позвонили и сказали, что умерла. Труп привезли в Москву в цинке, а когда его вскрыли, как консервы, то вид ее был совершенно безобразен.

Смерть ее показалась мне так же нелепа и несвоевременна, как жизнь. Я вообще не встречал более неприспособленного к жизни человека, всегда и всюду неуместного в своей неиссякающей потребности всех утешать. Росчерком своей короткой жизни в отведенном нам общем пространстве времени она совершенно перечеркнула его ход: может быть, как раз она и была вовремя и к месту, а все остальные, и я в том числе, оказались тут не по делу, ни к чему, одно из двух. Она всегда всех жалела, и единственный ее порок состоял в том, что она не сумела не пожалеть себя, чтобы один раз наступить себе на горло и стать другим человеком. А может быть, логика ее сообщения этого и не предполагала.

Цинковый гроб вскрывали в июне, роскошно цветущим летом. Теперь я думаю, что, возможно, жизнь человека – это как снег идет, совершенно не сообразуясь ни с законами времени, ни с законами пространства. Я понимаю так, что каждая жизнь это в некотором роде сообщение, самодовлеющее и самодостаточное, хотя и проступающее наподобие тайнописи, проявляющееся, читаемое лишь в контексте других, пересекающихся сообщений. В этом смысле я не знаю случая, когда бы смерть была преждевременна – это просто конец сообщения, точка. Я знаю противоположные случаи, когда сообщение, кажется, окончено, смысл его, казалось бы, исчерпан, а смерть не наступает. Но это, наверное, просто от недостатка моего понимания.

Вот почему, собственно говоря, неумолимая честность должна быть бессонна, вот почему у нее нельзя попросить выходной или перерыв на обед. Вдруг я умру как раз в тот момент, когда она отвернется, вдруг я умру на койке наркологической больницы в луже собственной мочи? Это было бы для меня трагедией. Это могло бы поставить под сомнение, если не перечеркнуть, смысл всей моей жизни и все те смыслы, которыми наполнено сообщение.

Никогда не поздно начать новую жизнь, и не понарошку, а действительно новую, это означает, что с принципиально нового уровня самосознания шанс личного преображения открывается всегда, до самой точки, до конца сообщения, и лишь за его пределами уже ничего нельзя поделать. Та, которая умерла, успела подняться на этот более высокий уровень смысла, но, единожды начав новую жизнь, она сразу и навсегда попала уже в ситуацию цейтнота, полного отсутствия времени, ограниченного концом сообщения, который может наступить всегда. Она вскарабкалась туда, но сорвалась. Лишь в свете смерти становятся понятны некоторые несуразности жизни и общий смысл рутинной и мучительной командировки. Она предоставляется затем, чтобы нечто постичь внутри сообщения, и преобразиться, и в этом удержаться, но всегда есть страшный риск не успеть.

Меня это не пугает, когда я настороже. Я просто стараюсь жить в понимании о смерти, так же как и о дне моего падения, куда мне доводилось опускаться. Я именно так вижу свою ответственность, которая есть продолжение моей свободы. Мне надо так маневрировать между смертью и дном моего падения, чтобы они не совпали. Но я понимаю, что вся моя ответственность, как и смерть, конец сообщения, точка, как и дно моего падения – это все не где-то “там”, а вот тут, рядом, один шаг, один миг – и я на дне, точка Это хождение по канату над пропастью, но это и есть нормальная жизнь для меня, только отсюда я вижу себя и весь мир в нормальном, осмысленном свете, и груз прошлой лжи не тянет меня вниз.

Только отсюда я могу, в соответствии с рекомендациями 4-го шага по Программе Анонимных Алкоголиков, “глубоко и бесстрашно оценить себя и свою жизнь с нравственной точки зрения”.

Возвращаясь и не прощаясь с той, которая умерла, я хочу сказать, что она умерла вполне ребенком. Я не знал более безгрешного существа. И хотя смерть ее наступила таким несвоевременным, нелепым, некрасивым образом, она, по-моему, не исказила смысл сообщения.

Через какое-то время после ее смерти я увидел ее во сне. Во сне же я очень удивился и сказал ей: как же так, мол, ведь ты же умерла. И тут же в состоянии между сном и явью, потому что я уже просыпался, чей-то голос не то сказал, не то как-то иначе объяснил мне, потому что я не уверен, что это был именно голос, но смысл фразы был вполне внятен: “Бог видел, как она мучилась на земле, и поэтому Он забрал ее к себе. Но потом Он увидел, как вам ее не хватает, и поэтому Он ее воскресил”.

Я проснулся с чувством большого облегчения и удовлетворения от этих ясных слов. У меня и сейчас нет причин сомневаться в их правдивости. Я был трезв, а во время запоев я никогда не слышал никаких “голосов”.

Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.